Есть ли у эмиграции большие этические права?

Илья Будрайтскис
Олег Кашин
Аркадий Бабченко
Глеб Павловский
Петя Косово
Алексей Крижевский
Алексей Сахнин
Константин Гаазе
Всеволод Чернозуб
Антон Литвин
Вячеслав Завгородний
Александр Морозов
Андрей Архангельский

Илья Будрайтскис

публицист, активист

К списку

— Считаете ли вы, что люди, которые покинули путинскую Россию, в том числе из-за своих политических убеждений или в результате преследований, обладают неким этическим «преимуществом» по отношению к тем, кто остался? Если да, то в чем это преимущество?

— Я считаю, что такого явления, как «новая русская эмиграция», сравнимого, например, с эмиграцией после революции 1917 года или с эмиграцией рубежа 1980-х — 1990-х, сегодня не существует. У тех двух потоков были общие для каждого черты. После 1917-го люди эмигрировали, потому что не принимали новый порядок. На рубеже 80-х — 90-х массово уезжали, поскольку люди не понимали, как дальше будут функционировать в России социально и экономически.

Сегодня мы видим ситуацию, когда люди покинули страну по самым разным причинам. И их отношения со страной выстроены тоже абсолютно по-разному. Есть те, кто находится под угрозой политического уголовного преследования, и их отъезд за рубеж — это вынужденная мера самозащиты. После получения статуса беженца вернуться в Россию они больше не могут. Количество таких людей невелико, но оно растет. И внутренне оно не едино: это и чеченцы, и либералы, и ЛГБТ. Пока нельзя сказать, что эти люди представляют собой общее массовое политическое и культурное явление, каким была русская эмиграция после 1917 года.

При этом растет число людей, которые тоже считают себя эмигрантами и проявляют культурно-политическую активность, но при этом не подвергаются преследованиям и обосновывают свою эмиграцию, прежде всего, моральным или политическим дискомфортом от существующего в России режима. Это люди, которые не только могут вернуться в страну, но и часто приезжают на выходные или на публичные выступления, а затем уезжают обратно. И признавать их эмиграцией, мне кажется, было бы неправильным.

Но именно у этой части уехавших есть проблема: их претензия на моральное преимущество. Которая на самом деле связана с социальным преимуществом, потому что жить в эмиграции такого рода можно, только если вы обладаете достаточными средствами, чтобы купить недвижимость за рубежом, или у вас постоянные источники дохода в другой стране. Всего этого лишены люди, уезжающие из-за угрозы уголовного преследования: они оказываются в крайне сложной социальной ситуации, например, живут в лагере для беженцев, существуют на пособия. Сложилась практика, при которой небольшая часть людей покупает себе моральное преимущество по сравнению с большинством жителей страны, потому что не живет с ними в одном политическом пространстве. Я считаю это не очень правильным. Это не дает им ни права на такую претензию, ни права равнять себя с настоящими политическими беженцами.

— Считаете ли вы справедливым известный аргумент, что полноценно судить о ситуации в России можно исключительно изнутри, разделяя всю совокупность существующих здесь выборов и рисков?

— Я думаю, что проблема существует: люди теряют живую связь с обществом, они постепенно начинают рассматривать Россию, из которой уехали, как гомогенное пространство, где народ поддерживает правительство и все составляют моральную и политическую общность. При таком взгляде реальные политические и социальные противоречия, существующие в России, теряются, а картина того, что представляет собой российское общество, сильно упрощается. Такая особенность характерна для любой эмиграции. Но есть интересный феномен. Когда люди покупают себе статус политэмигранта, они сознательно стремятся к подобному упрощению, пытаются встать в позицию, которая позволит им внести ясность в свой внутренний мир, выстроить непротиворечивую моральную схему. Но это больше говорит о них самих, чем о том, что в действительности происходит в стране.

— Есть ли у вас личный опыт столкновений и дискуссий по политическим темам с представителями русской эмиграции нового поколения? Если да, то каким он был?

— Мы сталкиваемся в публичном пространстве. У меня есть целый ряд друзей и знакомых, которые уехали из страны под угрозой преследования. Не все из этих людей пытаются встать на позиции превосходства, потому что уехали из России не для того, чтобы встать на моральный пьедестал, а чтобы гарантировать свою безопасность от произвола государственных структур. От таких людей моралистические оценки звучат намного реже, чем от тех, кто относится ко второму типу эмигрантов, который в публичном пространстве проявляет себя достаточно активно: они пишут тексты, выступают с заявлениями. Но я, честно говоря, не вижу в них предмета для дискуссий, потому что, как мне кажется, эти заявления часто носят примитивный пропагандистский характер. На почти каждом из них лежит отпечаток их задачи: восстановления собственного морального комфорта.

Олег Кашин

публицист; в эмиграции с 2016 года

К списку

— Очень странный вопрос, хотя, может быть, это эффект «там, где нас нет» — я-то чаще слышу этические претензии обратного рода, то есть что-то вроде «если ты уехал, то и права судить оставшихся, права высказываться по их поводу у тебя нет». Это, конечно, ерунда, этические преимущества по месту пребывания не даются, а вопросы, встающие перед уехавшим, не менее остры, чем в метрополии. Этично ли, живя за границей, призывать людей в России к чему-то, за что в России сажают? Этично ли, наоборот, приветствовать что-то, что исходит от официальной России, если ты там не живешь, — даже на уровне «как похорошела Москва»? А сотрудничать с местными коллегами ФСБ — вот даже на Украине, как Бабченко, — это заслуживает какой-нибудь рефлексии? А какой? А вот работа на RFE/RL даже в аполитичных рубриках, когда твои материалы соседствуют с украинским официозом или рекламой исламистов в «Идель-реалиях», — это нормально, это не смущает? Не хочу сказать, что уехавшему сложнее, чем тому, кто остался, но чего у него точно нет — какого-либо этического преимущества по умолчанию.

— Нет, не считаю. Информационный пузырь также не зависит от места пребывания — знаю многих благополучных москвичей, которые вообще не в курсе новостей из набора «Медиазоны» (пытки-аресты-суды), а те мои знакомые москвичи, которые знают о пытках-арестах-судах, знают о них из той же «Медиазоны», что и я, но лично их не видели. Кроме того, у взгляда со стороны есть некоторое преимущество — есть ненормальность, которая лучше видна издалека. Но при этом — да, что-то неуловимое и неформулируемое точно ускользает, если не присутствуешь. Это важно, по крайней мере, учитывать.

— Есть ли у вас личный опыт столкновений и дискуссий по политическим темам с людьми, которые остались жить в России? Если да, то каким он был?

— В политической полемике с оставшимися у меня было самое слабое место — невозможность (я ее и сам признаю) выступать с радикальных позиций. То есть, живя в Москве в 2015 году, я мог себе позволить, например, восхищаться вслух «приморскими партизанами», а из Лондона это делать неприлично. Но все равно вот эта тема «ты там, а мы тут, поэтому чего ты со своими советами» — главный источник уязвимости, но игнорировать ее при этом несложно, если ты сам учитываешь этот фактор (то есть ни к чему такому не призываешь); другое дело, что тут уже возникает новый риск — стать таким почти лоялистом. Некоторые мои друзья в метрополии считают, что я им стал, и списывают это как раз на отъезд. В остальном — не вижу каких-то эксклюзивных особенностей, связанных с положением относительно границы. Ты в Москве сидишь дома за компьютером, и ты в Лондоне сидишь дома за компьютером, Фейсбук один на всех — в чем разница?

Что касается дискуссий в самой эмиграции, то самое яркое впечатление такого рода связано как раз с эмигрантом позапрошлого поколения, даже не эмигрантом, а как его правильно назвать — он родился в Ницце в начале тридцатых. Никита Алексеевич Струве, ныне покойный. Он спросил меня, собираюсь ли я вернуться, и я полушутя ответил, что да, но только в свободную Россию, — он шутку не считал и сказал, что понимает, потому что в моем возрасте тоже имел такие планы. Эмигранты же нашей волны, если говорить с ними о политике, устроены точно так же, как люди в метрополии, но, мне кажется, их взгляды более гипертрофированные: если антипутинские настроения, то самые крайние, из серии «поджигать машины ментов», если пропутинские — то чистая программа «Время», без оттенков. И поскольку неинтересно ни с теми, ни с другими, споров лучше избегать — тем более что для споров всегда есть Фейсбук с живыми и настоящими москвичами.

Аркадий Бабченко

журналист, публицист; в эмиграции с 2017 года

К списку

— Нет, конечно. Этика здесь вообще ни при чем. Люди вынуждены были бежать, спасая свою свободу или даже свою жизнь. И строить ее заново. Жизнь сломана, все с нуля. Другое дело, что сейчас они вольно или невольно перестали быть соучастниками преступления. Это правда. Но вот, скажем, Вика Ивлева, которая единственная из журналистов таскает пленным украинским морякам передачи в СИЗО, тоже не является соучастником преступления. Так что все зависит персонально от человека. К сожалению, персоналии эти таковы, что свою позицию открыто выражают уже теперь совсем единицы. Но вот, скажем, лично я свою часть вины за то, что натворила страна, которая была когда-то моей, с себя не снимаю, даже уехав. Да, я пытался помешать. Но не смог.

— Что нового лично вам дает взгляд извне на общественную ситуацию в России?

— Все новое. Жизнь в искаженном мире искажает и мировоззрение. Мировоззрение россиян искажено. Полностью. Даже самых либеральных. И проблема в том, что изнутри этого не видно. Это видно только снаружи. Я вот понял, насколько мой взгляд на вещи был кривой, только оценив его снаружи границы. Переосмысление кардинальное. То, что сумасшедший дом — это сумасшедший дом, можно понять только из нормального мира. Изнутри он выглядит вполне органично — Наполеон беседует с Юлием Цезарем, будний рядовой день, что в этом особенного…

— Конечно. 99 процентов контактов разорваны именно после таких дискуссий. В Нюрнберге судили не гитлеровский режим, а Германию. И в будущем судить будут не путинский режим, а Россию. Вот, собственно, и все. Но россияне, как и немцы в свое время, категорически отказываются это понимать.

Глеб Павловский

политолог

К списку

— Это очень спорная тема, имеют ли вообще одни люди этические преимущества перед другими. Моралисты вполне искренне считают, что это возмутительный тезис, что такого преимущества быть не может.

Кроме того, человек, уезжающий сегодня из России, часто отъезжает временно и возвращается, если он не под уголовным делом. Даже покойный Малашенко, который много сил вложил в борьбу с Путиным, бывал в последнее время в Москве.

Специфика ситуации еще и в том, что, в отличие от Советского Союза, вы не уезжаете в никуда, в неизвестный мир, в котором все для вас сначала: вы уже много о нем знаете, у вас есть друзья — это практическая сторона дела. Как правило, вы не начинаете беженцем. Некоторые вынуждены так начинать, но только некоторые. Немногие уехали, потому что за ними гнались полицейские псы. Эти люди отличаются тем, что они вынуждены встраиваться, социализироваться. Если они пишут о России, то заводят какой-нибудь ресурс — например, такой замечательный, как Activatica или ресурсы Ходорковского.

Сегодня появляются два сообщества. Сообщество тех, кто уехал, и их друзья, оставшиеся здесь. И между ними возникает такое странное зеркальное отношение: они смотрят друг на друга, реагируют друг на друга, но потихоньку начинается дивергенция. Каждый из нас соприкасается с жизнью и миром во многих деталях, не только в политике (и даже меньше всего, я думаю, в политике). Когда человек уезжает, он меняет площадь соприкосновения с прежней жизнью: она существует теперь как некий фантомный предмет. Если вы каждое утро наблюдаете, как люди в Европе выбрасывают мусор в четыре разных контейнера, у вас возникает вопрос: чего они так возятся в Москве, почему не могут жить нормально? Изменение критериев возникает естественно, потому что, когда ты находишься среди людей, живущих размеренной жизнью, по правилам (а в Европе очень сильны правила, процедуры), ты постепенно забываешь, почему в России нельзя так жить. Ты ведь сам, где можно было срезать угол, его раньше срезал. Но от хорошей жизни это забывается. И вы переходите в позицию моралиста, очень характерную для многих уехавших. Они смотрят на нас несколько презрительно. Чего вы там возитесь с этим Путиным? Какая проблема, если мусор можно выкидывать в четыре контейнера? У них меняются критерии нормы.

Русская жизнь превращается для них тоже в фантомный предмет, о котором они узнают из отдельных сообщений прессы и социальных сетей, прежде всего, глядя на своих друзей. А у друзей при взгляде на них тоже возникает странное ощущение.

У меня много знакомых, которые уехали. И вот кто-то напишет что-нибудь о России — к нему тут же в ленту приходят сто человек, живущих там же, где и он, и говорят: «Ой, как правильно, как точно ты сказал». Некоторые говорят более радикально: «Когда же эта Московия загнется». Но, в принципе, они существуют в тесном кругу, в котором отсутствует референтность в отношении внешней жизни. А мы несколько скептически относимся к этим взглядам, хотя сами не имеем для этого больших оснований. Просто мы мусор выкидываем в один бак, дай бог, чтобы не бросить его по дороге куда-нибудь за угол. И те, и другие гордо глядят друг на друга, и возникает взаимно искаженное зеркало, в котором мы постоянно обмениваемся то поцелуями, то колкостями.

— Есть известное письмо Гоголя, где он рассказывает, как в Петербурге не может писать, а когда оказывается в Риме, открывает окно, вдыхает римский воздух — а в окне видит Россию. Он вряд ли врал. Он именно так написал «Мертвые души». Это неправда, что для этого обязательно надо жить в России. В общей форме этот тезис ложный.

Это все русские игры, поиск алиби, объяснения, почему я ничего не делаю: это власть все устроила и принуждает меня жить так, как я живу. Еще 15 лет назад политика нам казалась нормальной вещью. Но сейчас мы привыкли, что нас выгнали из парламента и мы ни на что теперь не влияем. И состояние, когда кажется, что ты ни на что не влияешь, представляется естественным. С этим надо бороться. Катя Шульман с этим борется. Я тоже борюсь. Потому что возможностей понимать, что происходит, здесь очень много, но для этого надо трудиться. Ты не телепат, который получает истину только в силу того, что просто ездит в России на общественном транспорте.

— У меня есть друг — Саша Морозов, он живет уже три-четыре года в эмиграции, работает в Фонде Немцова в Праге и вряд ли когда-нибудь вернется. Мы с ним постоянно цапаемся. С моей точки зрения, он слишком легко занимает радикальную позицию и начинает нас поучать. А с его точки зрения, я слишком компромиссен. Или Каспаров — мне кажется, доктринер. И такого много. Но, например, мой старый знакомый Михаил Борисович Ходорковский — а у него как у человека, который 10 лет провел в лагере, есть основания смотреть на вещи и на людей более жестко — делает большую работу и не стал однолинейным. Но доктринеры есть и в Москве — люди, которые видят все через определенную призму: враги, союзники, друзья, жертвы.

У меня много маленьких столкновений. Но я — человек 70-х годов. Мы — люди диссидентства, где у всех были разные взгляды. Но я не помню, чтобы мы из-за этого спорили. Могли написать статью, полемизировать в самиздате, но ни один человек с другим не спорил лично. Мы переступали через это, считалось более важным то, что мы работаем в альтернативном движении. Мы не меняли друг для друга своих взглядов, но это не было проблемой личных отношений. А теперь, я думаю, это проблема личных отношений, потому что ничего, кроме личных отношений, у многих людей нет. Это их единственная политическая жизнь.

Петя Косово

писатель, журналист, активист; в эмиграции с 2010 года

К списку

— Я не эмигрировал, а сбежал от суда и следствия. Для множества людей это достаточно рутинная операция: читайте портал «Прайм Крайм», там таких деятелей половина. Меня объявили в федеральный розыск (люди, кое-кто из которых потом сам сел), я не хотел в тюрьму и предпринял определенные действия. В результате они в тюрьме, а я нет.

— Что нового лично вам дает взгляд извне на общественную ситуацию в России?

— Я очень мало знаю об этом — прошло очень много времени. Насколько мне видится издалека, произошли демографические сдвиги: на работу устроились люди около двадцати, и они кажутся разумными и приятными, в среднем приятнее, чем мое поколение.

— Непонятно вообще, зачем судить о чем-то, если выборы и риски тебя напрямую не касаются. Это, скорее, не географический, а социальный аспект — в России и за ее пределами очень много людей, которые ничем не рискуют.

— Мейнстримные политические темы никогда меня не интересовали. По вопросам эволюции классов, рынка труда, демографии я люблю поспорить, но опять же это проходит не по национально-географической линии.

Алексей Крижевский

журналист, сотрудник «Театра.doc»

К списку

— Никакого этического преимущества нет. Но эту проблему нужно рассматривать и комментировать с двух сторон. Первая — это неминуемый психологический эффект: люди в эмиграции попадают в состояние большей свободы — по крайней мере, большей, чем та, которая у них была до этого. Они считают своим долгом высказываться чуть более радикально, чем это было бы разумно.

Другой момент — это то, что мы здесь уже принюхались ко многим вещам, а в эмиграции люди видят, что черное — черное, а белое — белое, в то время как мы здесь учимся различать пятьдесят оттенков серого: где можно скомпромиссничать, где можно сотрудничать с властью. За границей люди попадают в более комфортную для себя ситуацию: они могут высказывать свою позицию.

Алексей Сахнин

активист, журналист; в эмиграции с 2013 года

К списку

— Я считаю, что люди могут судить о чем угодно, в том числе о других странах. Но у людей, которые живут в России, опыт полнее, сомнения нет. Я уже шесть лет вдали от родины, слежу за новостями, читаю Фейсбук, но есть ощущение, что я не чувствую того, что происходит. Но это не отнимает у меня морального права судить, думать, переживать за свою страну.

— Что нового лично вам дает взгляд извне на общественную ситуацию в России?

— Возможность сравнить. Если честно, благодаря этому у меня довольно драматическое ощущение, что везде одна фигня. Если бы 10 лет назад меня спросили, что я думаю про Запад, я бы сказал, что все здесь должно быть по-другому. А мой опыт за эти годы показывает, что системы если и не идентичны, то движутся в одном направлении и становятся структурно похожими.

С Кольтой был очень неприятный момент. Я уехал по «Болотному делу», развил в Швеции активность, проводил парламентские слушания, написал массу статей и вообще был заметным человеком до того, как началась украинская трагедия. Тогда я поехал на Украину и для крупнейшей шведской газеты сделал репортаж, как мне кажется, не с прорусских позиций: просто писал, что происходящее там — это трэш. И после этого моя карьера блестяще закончилась. Меня стали травить в СМИ, я стал русским агентом. И началось это с Егора Путилова, который сначала на Кольте, а потом и в нескольких шведских изданиях опубликовал совершенно конспирологический текст. О том, что «Левый фронт», активистом которого я был и остаюсь, лидеры которого сидели в тюрьмах путинского режима, — это сурковская, даже гээрушная конструкция для того, чтобы ввести западную элиту в заблуждение. И вот эту концепцию он изложил тогда на Кольте. В Швеции ее взяли на вооружение все либеральные и консервативные СМИ, эта травля продолжается до сих пор. Иногда просто на каком-то запредельном уровне.

У меня была русская подруга, которая искала деньги на постановку спектакля о русской эмиграции. Я предложил ей взять мою историю, она драматичная, я относился к самой радикальной группе внутри оппозиции. Но мой кейс она брать не стала, потому что на это денег не дадут. Он не укладывается ни в один нарратив — ни в российский, ни в западный. Один политик — на мой взгляд, прогрессивный, из дружественных — сказал: «Я тебя в Фейсбуке не добавляю, потому что тебя заклеймили, это создаст проблемы». Он это говорит открыто и не чувствует, что, если ты боишься даже лайкать в Фейсбуке, ты принимаешь правила игры, по которым нельзя выиграть.

Лично в моих глазах это уравнивает медийную ситуацию в России и Швеции. Разные внешне системы, конфликтующие, идеологически противопоставленные друг другу, развиваются в одном направлении — цензуры, нетерпимости, охоты на ведьм, поиска агентов. Эфэсбэшники ищут заговор Госдепа, а на Западе это называется русской пропагандой. Доминирующий блок медиа в обеих странах в сцепке с военно-промышленным комплексом, силовиками. Одинаковые наказания. Главное, что эта система не создает никаких точек сопротивления. Доходит до смешного. Например, меня в составе русских отщепенцев травили за то, что мы — русская пропаганда, и в те же самые дни Сергей Кургинян начинает выпускать шестисерийный шедевр «Измена под красной маской», где нам предъявляются обвинения в том, что мы — агенты глобального государства.

Если попытаться мой опыт эмиграции обобщить, то проблема не в том, что российское государство — это какой-то сбой на шкале прогресса, атавизм, что его темное прошлое возобладало. Другая сила, которую я назвал бы неолиберальным капитализмом, ведет к одинаковым экономическим, политическим, идеологическим итогам по обе стороны холодной войны. Со всех сторон такая удушливая атмосфера, по обе стороны мобилизация. Человек волен выбрать себе сторону и поддерживать ее. И все мировое зло сводить к конкретному противнику. Если человек пытается занять позицию, которую занял я, — «чума на оба ваши дома», — то обе системы распознают его как врага, и никакие заслуги ему не засчитываются.

Я не готов давать универсальные рецепты. Если человеку грозит реальная опасность за пост в Фейсбуке, то какие к нему вопросы. Но я слегка пожалел, что уехал. Тогда, шесть лет назад, они нас немного запугали. Казалось, что дадут безумные сроки по 10 лет, но сейчас стало понятно, что я бы отсидел трешку и ходил героем… Я это говорю постфактум, когда мне ничто не грозит, но после шести лет эмиграции я уперся в стену, в то, что называют deep state. Такие же ограничения, как и в России, только другая страна, чувства локтя не хватает. Хотя уезжать или не уезжать — каждый решает сам.

Константин Гаазе

политолог

К списку

— Исходя из формулировки вопроса, следует, что это этическое преимущество возникает или в связи с личным решением уехать из России, или в связи с фактом непребывания в России как таковым. В первом смысле вопрос неправильно поставлен, потому что речь в таком контексте может идти только о моральном, а не этическом «преимуществе». Можно понимать ситуацию эмиграции как ситуацию морального выигрыша. Во втором смысле согласие (да, преимущество есть) предполагает, что российское государство является преступным (или повсеместно воспринимается таковым). И простое неучастие в его делах (например, неуплата налогов, которые могут пойти на войну) способно создать такое преимущество. В таком смысле вопрос опять же не про отъезд как таковой, а про отношение к государству как таковому.

— Здесь тоже нужны оговорки. «Полноценно судить» означает возможность беспристрастно оценивать события в России? Или означает «понимать, что на самом деле происходит»? И так далее. В принципе, это известный троп, используемый обычно публицистами патриотических и государственнических взглядов по отношению к людям, не живущим в России и о России пишущим. Что, мол, кто тут не живет, ничего в здешних делах не понимает. В таком смысле не согласен и не считаю. С возможностью судить о России на основании только заголовков в западной прессе, не имея опыта русской жизни, я не согласен тоже.

— Я сам был представителем русской эмиграции несколько лет (уехал в 2011-м, вернулся в 2014-м), сам вел с собой дискуссии и сталкивался с собой — могу ли я писать колонки о событиях в России из-за рубежа. Решил, что могу. И писал. Но никогда не чувствовал, что обладаю каким-либо этическим преимуществом по факту отсутствия в РФ. Единственное, что такое отсутствие давало, — это некоторая большая степень свободы в смысле «мне не нужно об этом думать», если речь шла о неприятных событиях в стране.

Всеволод Чернозуб

активист; в эмиграции с 2013 года

К списку

— С трудом вспомнил пару человек, высказывавшихся в таком духе.

— Что нового лично вам дает взгляд извне на общественную ситуацию в России?

— Я с первого курса университета вовлечен в общественную деятельность, поэтому интересно посмотреть на нее с дистанции. Что-то переоценивается, что-то иначе видится. Хотя любой общественный деятель время от времени выныривает из потока и старается посмотреть на происходящее в целом. Проблема физического нахождения «извне» в том, что резко снижаются возможности действия и влияния, а не созерцания и анализа.

— Смотреть на ситуацию и судить о ней можно откуда угодно. Да, есть вялотекущая дискуссия о том, могут ли «уехавшие» резко высказываться или критиковать «оставшихся», но это скорее эмоциональный феномен, чем рациональный. Уехавшие годами разделяли все риски активизма, есть целые эмигрантские прослойки — люди одних поколений, одних взглядов и движений. Политическая эмиграция — это очень радикальная жертва, принесенная за свои убеждения. Эмиграция очень трудна даже для богатых и влиятельных людей, лишенных забот о выживании и самореализации, хотя их, кстати, никто не критикует за отъезд. Еще раз: вся эта дискуссия — один большой аффект. Люди, которые остаются в России вопреки прессингу, — крайне издерганные, нервно истощенные, их состояние важно чувствовать и понимать. Уехавшие активисты, сами жившие и живущие в стрессе, редко затевают такие срачи. Обычные их инициаторы — зацикленные на себе и перманентном самовыражении одиночки.

— Если я чувствую, что дискуссия основана на эмоциях, стараюсь ее свернуть. Разговоры чем предметнее, тем лучше.

Антон Литвин

художник; в эмиграции с 2015 года

К списку

— Я считаю, что все немного сложнее. Те, кто покинул Россию в результате преследования и/или угрозы свободе или жизни, просто сделали то, что должны были сделать: спасли себя и свои семьи. Но, если говорить об этике, нет и не может быть никаких преференций в зависимости от того, где, как и почему человек живет, от того, оставил он родину по своей воле или в силу стечения обстоятельств. Речь идет просто о честности, о мужестве говорить правду, поддерживать свои слова поступками и нести ответственность за свое поведение. И в такой системе координат преимуществом обладают те, кто последователен в своих суждениях, кто ставит конкретно свое персональное действие/бездействие в центр собственной этической позиции независимо от места проживания.

— Что нового лично вам дает взгляд извне на общественную ситуацию в России?

— Мне кажется, что из Европы становится легче увидеть все «батальное полотно», всю картину «боевых действий». Во-первых, для взгляда извне Россия перестает быть центром мира, а становится всего лишь большой территорией на востоке Европы. Когда начинаешь жить европейской повесткой, новости из России идут среди прочих… Во-вторых, оказавшись в Праге, я стал общаться с россиянами со всей России, а не только с москвичами. Парадоксальным образом географически общение расширилось. Ну и самое главное — это, конечно, возможность не реагировать на многочисленные информационные вбросы, которые составляют основной новостной и дискуссионный фон россиян.

— Я на это смотрю по-другому. Никаких рисков и выборов у большинства россиян нет. Обычная жизнь как шла, так и идет. Риски есть только у малого числа активистов.

С другой стороны, сама постановка вопроса провокационна. Судить о ситуации в России можно из любой точки земного шара, а вот советовать, как поступать, осуждать людей — это совсем другое. Для воспитанного человека это абсолютно невозможно. Каждый отвечает только сам за себя.

Но любой гражданин России и любой активист может оказаться в эмиграции в любую минуту, это не выводит его/ее автоматически из числа людей, считающих необходимым обсуждать пути спасения России. На мой взгляд, это искусственная постановка вопроса, актуализация несуществующей проблемы. Деление россиян на живущих внутри и снаружи вредно и ошибочно. В XXI веке мы живем в одном мире, и нет ничего, что было бы доступно россиянам внутри и непонятно россиянам снаружи.

Сегодня на первое место выходит солидарность, поддержка друг друга. И чем репрессивнее законы внутри России, тем громче должен звучать голос русской эмиграции. Наша общая ответственность состоит в том, чтобы свидетельства о преступлениях власти не тонули в потоке новостей. О преступлениях режима мы должны говорить каждый день и на всех языках мира.

— Я стараюсь не вступать в дискуссии с людьми, которые пока живут в России. Во-первых, тех, чье мнение мне интересно, я приглашаю в Прагу на свой фестиваль актуальной культуры и прав человека KULTURUS. Во-вторых, мнение друзей я знаю, и оно примерно совпадает с моим. А с противниками спорить бесполезно: сложно представить, что незнакомый взрослый человек изменит свои представления о мире после обмена репликами в соцсетях.

Прошло как минимум семь лет — достаточно, чтобы выбрать для себя одну из сторон баррикад. Вопрос лишь в том, удастся ли тем, кто остался жить в России, избежать прямого коллаборационизма с властью и как долго. Хватит ли сил и терпения у оппозиционно настроенных россиян сохранить свои принципы и убеждения. Вот об этом поговорить мне было бы интересно…

Вячеслав Завгородний

активист; в эмиграции с 2018 года

К списку

— Все люди, которые считают себя оппозицией, полагают, что имеют нравственное преимущество перед теми людьми, которые любят Путина. Но это точно такие же люди, просто некоторым из них промыли мозги. Нам сильно хочется думать, что мы умнее какого-нибудь Василия, который голосовал за Путина. На самом деле Василий занят тем, что кормит семью, а я очень уважаю таких людей. У них иные политические взгляды, но принижать их не стоит. Конечно, я видел много шизофреников, которые голосуют за Путина, но и среди оппозиционеров шизофреников не меньше. По крайней мере, пока я ходил в штаб Навального, людей с психическими отклонениями я наблюдал постоянно.

— Если вы жили в России и переживали ее проблемы, то можете их здраво оценивать. Я год и три месяца живу во Франции и прекрасно осознаю, что происходит в России. Но если вы родились в России в 90-х, ребенком уехали из страны, а потом смотрите RT, то вы не будете понимать, что происходит.

Александр Морозов

политолог; в эмиграции с 2015 года

К списку

— Из тысячи уехавших два-три человека ярко выступают с постоянной моральной критикой в адрес оппозиции, всего образованного общества или всего народа в целом. Из-за хайпового характера общения в сетях такие выступления очень заметны. Иногда это яркая литературная стратегия, иногда это просто брюзжание. Но никакого этического или другого преимущества отъезд или намерение оставаться не дают. Суждение человека может быть глубоким или поверхностным, человек может быть умным и широко мыслящим, а может быть поверхностным и агрессивным в мышлении — независимо от того, уехал он или остался.

— Что нового лично вам дает взгляд извне на общественную ситуацию в России?

— В целом ничего нового из-за перемены местопребывания не появилось. Ведь мы — сложившиеся люди, каждый из нас разрабатывает какую-то уже устоявшуюся стилистику. О многих людях, которых я читаю и чей голос для меня важен, я даже не могу уверенно сказать, где они. Допустим, Линор Горалик. Не уследишь, где она сейчас. Костя Гаазе или Андрей Архангельский, допустим, в Москве, это я точно знаю. Пастухов в Англии, Гатов в США. А молодые журналисты и гуманитарии сейчас повалили на стажировки — за их траекториями вообще не успеваешь уследить. Вот человек пишет в Фейсбуке: «Здравствуй, благословенная земля Калифорнии!» — и вроде бы он окапывается там. А смотришь через год — опять лекции на «Флаконе» или вернулся и ведет программу в Шанинке. У всех взгляд на общественную ситуацию менялся не в связи с отъездом, а просто «по ходу исторических событий». Конечно, все настроены более пессимистично, чем в 2011 году. Недавно Юрий Сапрыкин в одном из своих постов напомнил атмосферу обсуждений того периода: она была, конечно, более оптимистичной.

— Нет, если ты специализируешься на истории общественной мысли, то так вообще ставить вопрос нельзя. Многие русские, вырабатывавшие важные оптики, жили за границей подолгу. Я — структуралист и конструктивист по взглядам. Я считаю, что человек своими суждениями выстраивает определенную долгосрочную программу, создает себе идентичность, конструирует «образ автора». Не имеет значения, насколько эта программа «истинна» или «ложна», поскольку это только в прогрессистской или марксистской картине мира кто-то победил, а кто-то проиграл. Но это же не так. Проиграл ли Герцен? Солженицын в эмиграции выстроил свою, довольно радикальную, программу. Она повлияла. И будет влиять дальше. А Шмеман с ней спорил. У него была своя «программа». В результате все эти личные стратегии не просто «остаются в истории» — они продолжают «прогревать» настоящее, даже если в данный момент общество охвачено каким-то другим мейнстримом. Поэтому ценностью обладает само наличие долгосрочной жизненной программы, а не место пребывания. Никакого бонуса пребывание внутри не дает. Допустим, Алданов полвека прожил за пределами страны, а Устрялов вернулся, и его расстреляли. Владимир Сорокин живет в Берлине, а Пелевин — неизвестно где. Но они создали большие и влиятельные стилистические программы, которые описывают русскую реальность.

— Большинство людей моего круга после 2012—2014 гг. неизбежно радикализовались в восприятии путинизма и его последствий. У меня самого не было каких-то глубоких конфликтов с близкими на тему «крымнаша». Кроме того, я веду активный блог с 2008 года, привык к тому, что у всех есть «мнения». С людьми «авторитарной речи», то есть с теми, кто «вещает в последней инстанции», кто не видит границ «мнения», я стараюсь не сближаться. На радикальные высказывания смотрю как на «авторскую стратегию». Ну да, есть сейчас какой-то эмоциональный конфликт между теми, кто выступает с позиции «чем хуже, тем лучше», и теми, кто считает, что «пусть хоть как-то, но сохраним хорошее». Но я не придаю этому значения. В этом споре нет глубокого содержания.

Андрей Архангельский

публицист

К списку

— Если они сделали это ради того, чтобы остаться — в их представлении — цельными личностями, чтобы сохранить свое «я», не врать самим себе, не идти на компромиссы, не следить за каждым сказанным или написанным словом, чтобы не биться каждый день над нерешаемыми уравнениями, какими славится Россия, — тогда да. Этическое преимущество в том, что им не нужно, например, отстаивать границы нормальности. Не нужно доказывать прописные истины — что толерантность, или технический прогресс, или политическая конкуренция — это благо… Можно просто заниматься своим делом. Но если мы говорим «этическое», это значит, что оно направлено, в первую очередь, на самосовершенствование, на себя. Попытки каким-то образом капитализировать это преимущество, извлечь из него профит мгновенно оборачиваются провалом.

— «Я была тогда с моим народом…» — эта ситуация исторической неизбежности, inevitability, вульгарно трансформируется в позицию морального долженствования… Не страдаешь — значит, не понимаешь, как оно тут все по-настоящему устроено… Нет, это архаика. Никто не должен страдать, чтобы «быть». И даже чтобы понимать.

То, что раньше называлось языком улицы, служило пищей для написания каких-нибудь «Окаянных дней», теперь вынесено вовне, на экран компьютера; все достоевские подвалы человечества, все, что раньше можно было только в курилках, — все это теперь звучит с самых высоких трибун. Любой конфликт услужливо размещен в YouTube. Чтобы понять, что происходит «внутри», достаточно просто внимательно читать заметки на официозном сайте. «Информацию о якобы имевших место угрозах можно считать не соответствующей действительности» — одна частота использования этого «якобы» дает исчерпывающее представление о попытках увильнуть от реальности… Видимо, нет уже в этом смысле никакого «внутри» и «снаружи»: Россия теперь — часть глобального противостояния между архаикой и модерном. Для того, чтобы это понять, нужно быть вообще — где?.. Место уже не имеет значения, главное — перед экраном компьютера.

— Круг уехавших друзей и знакомых с каждым годом все шире — но я не припомню, чтобы я о чем-то с ними спорил. Да и о чем? О том, что «похорошела Москва»?.. Если попытаться представить этот спор, он мог бы касаться, пожалуй, только одного — оценки роли сегодняшней российской интеллигенции. Людей с развитым чувством ответственности и совестливости, остающихся здесь. Тех, кто защищает, требует, жертвует, ходит и лайкает просто потому, что не может иначе. Кто пытается делать хоть что-то в почти безнадежной ситуации. Причем эти люди уже научились солидарности и другим хорошим социальным инстинктам. И они сегодня и есть общество. С тем, кто снисходительно отзывался бы об этих людях в духе «это ничего не меняет» и называл бы их «полуконформистами», я бы, конечно, поспорил. Не «все ведут себя одинаково» — вот это, пожалуй, самый ценный человеческий опыт последних лет. И это самое важное и лучшее, что сейчас происходит с постсоветским человеком, — мучительное, вопреки всему, формирование личности, личной совести, индивидуума.

Опрос готовили Елизавета Михальченко и Симона Андрисенко

Источник: colta.ru